Отрывок из книги Пинаева Б. И. "Революция. Заболоцкий. Война".
Починок Соколовский
"Починок наш растянулся вдоль реки Мазарки версты на три, улица была односторонней, дома стояли окнами на юг. Перед окнами у многих были палисадники, дальше - проезжая часть улицы, неимоверно грязная весной и осенью, с огромными сугробами зимой. Сугробы особенно велики в промежутках между домами, а потому зимняя дорога вся была из подъёмов и спусков. За дорогой вдоль улицы тянулись изгороди так называемых нижних огородов. Огороды были разных размеров, это зависело от русла Мазарки, от её излучин. У нас огород был маленький, там росли только кусты малины, смородины, немного вишни, а вдоль забора - акация. Среди кустов летом стояли ульи с пчёлами (три-четыре). На зиму их уносили в нежилую горницу. Огород заканчивался крутым спуском к реке - бугром. Там стоял амбар на три половины, где хранилось зерно, а в одном отсеке стоял сундук с одеждой, холстами. Нарядов особых у мамы не было, может быть только две-три кофточки и столько же юбок, чтобы надеть в праздник, к обедне. Шуба была суконная на козьем меху - ещё из девушек. Шаль - большая, которую надевала поверх обычной шали в мороз, если ехали в церковь (тоже ещё из девушек).
Под бугром у пруда (возле нашего конца починка стояла мельница с плотиной) располагалась баня. Топилась по-чёрному. Кроме прямого назначения, она служила ещё для сушки снопов льна. Его сушили перед тем, как мять на мялках (вручную) на волокно. Прежде чем из льна сделать нити, его мяли, трепали (трепало - тонкая дощечка с ручкой). В левой руке женщина держит горсть длинного волокна, а в правой - трепало. Им она бьёт скользящими ударами по волокну и выбивает остатки костры (твёрдой части льняного стебля). Перед тем, как прясть, лён ещё трепали на проволочной щётке. Это доска, на один конец которой садится чесальщица, а на другом прикреплена щётка стальными зубьями вверх. После такой обработки получалось чистое, нежное волокно-куделя. Из него пряли на самопряхе (с колесом) нити любой толщины, а из них уже ткали холсты тоже любой толщины и узора - в зависимости от назначения холста. Из него шили белье нательное и постельное, скатерти и полотенца. Из холста - мешки и постилы-полотенца в три полосы холста и длиной метра в два с половиной. Ими закрывали иногда ворох зерна. Холст при этом использовали самый грубый. Полог на кровать тоже шили из холста. Портянки, онучи (последние ткали с шерстяным утком, а основа льняная)... Из шерсти ткали сукно для верхней одежды: мужские пиджаки, женские курточки. Из семян льна делали масло, которое и шло в основном в пищу.
Пища была довольно однообразная. Утром картофель, сваренный в "мундире", очищенный и обжаренный. Когда его ели, то или прихлёбывали молоком из общей миски ложками, или приедали квашеной капустой. Часто делали из овсяной муки завариху - муку заваривали кипятком из-под самоварного крана, добавляли масло (топлёное в мясоед или льняное в пост), ставили на шесток на угольки перед "пылом", когда топилась печь. Завариха немножко подрумянивалась сверху. Ели тоже с молоком. Хлеб - так называемые ярушники из смеси овсяной и ржаной муки. Пекли его на поду. Сырую круглую буханку клали на деревянную лопату (лежала она на печке между трубой и стеной) и сажали на под в печь. Той же лопатой доставали из печи, ставили на стол на ребро и укрывали маленькой скатертью из холста - квашенником, чтобы хлеб отмяк.
Когда было тесто для хлеба (пекли часто, дня через два), то утром перед пылом на угольках (на сковороде) пекли ещё и лепёшки и ели их в завтрак горячими. А когда разделывали тесто на хлеб, то часто пекли шаньги с картошкой, а зимой пирог с рябиной. Для сладости в рябину добавляли кулагу. Её делали из солода, который заливали кипятком в глиняном горшке. Хорошо промешивали и ставили в печь на вольный дух. Там он упаривался, его доставали, охлаждали, получалась масса вроде повидла, но, конечно, менее сладкая. За неимением сахара и она казалась сладкой. Росла-то я в годы русско-германской войны, революции, гражданской войны, был недостаток во всём и всему старались найти заменители в своём хозяйстве.
В обед зимой почти всегда были щи мясные (бараньи или говяжьи, свиней родители мои почему-то не держали). На второе в обед каша или картофельная запеканка. Всё прихлёбывали молоком. Летом на первое всегда ели окрошку: картошка, зелёный лук, яйца, огурец, сметана. Мяса ели мало, только по кусочку маленькому из щей. К Рождеству стряпали много пельменей, выносили их на мороз. К Рождеству, к Пасхе пекли по одному большому сладкому пирогу с изюмом или распаренной сухой малиной. То и другое укладывалось на верх большой лепёшки. Лист с таким пирогом ставили на печь для подъёма. Помню, я маленькая была - забралась на печь и стала "клевать" изюминки с пирога. Мама вовремя меня там обнаружила и, конечно, не похвалила.
На Пасху обязательно делали творожную пасху и красили луковой шелухой яйца. В конце светлой седмицы в починок приезжал священник с диаконом, ходили они в сопровождении прихожан по домам и служили в каждом доме молебен. А по улице ехала подвода - везла подношения, давали что кто мог: муку, крупу, яйца. Это было до тех пор, пока не закрыли церковь. Летом священник тоже приезжал и служил молебны в полях. Если была засуха, то просили у Бога дождя. На молебен собирались все жители починка, а мы, дети, обязательно туда бежали.
В школу я пошла в 1918 году, когда уже началась гражданская война. Ходила в соседний починок Лебедёвский, за речку. Там сначала было три класса, и работала со всеми одна учительница Силина Александра Михайловна (родом из Буйского). Она и жила при школе, одинокая, без семьи. Помню, иногда навещала моих родителей.
Школа стояла в стороне от починка, при ней был большой участок, обнесенный забором из штакетника. Там росли сирень, акация, и как-то в стороне от всех кустов стояли три могучие лиственницы. Во дворе, кроме школьного здания, была ещё небольшая пристройка, где учительница держала индеек, а мы, дети, очень боялись индюка, особенно когда он напыживался и начинал кричать.
В 1918 году с нами ещё занимался батюшка из села Буйского отец Николай (а был ещё и отец Александр), читал нам Закон Божий. Помню, как мы перед уроками пели молитвы "Царю Небесный", "Отче наш", молитву о даровании победы христолюбивому воинству "Спаси, Господи, люди Твоя..." Великим постом родители возили нас на лошадях в Буйскую церковь к причастию. На Рождество в школе обязательно ставили ёлку. Помню, как девочку из нашего класса нарядили ангелочком, поставили её на возвышение около ёлки, и она громко прочла наизусть: "По небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел..."
Мальчишки-подростки колядовали в Соколовском. Заходили в каждый дом и пели: "Рождество Твое Христе Боже наш возсия мирови свет разума..." Им давали кто что мог: пирожки, булки или немножко денег. Девочки не колядовали. Мы вовсю катались на салазках. Был длинный и не очень крутой спуск на замерзший пруд. Катались и на ледянках. Это доска с заледенелым днищем, сверху сиденье, впереди к доске верёвка привязана. Садишься, как на санки, и катишь с горы. Домой вечером приходили закоченевшие - и сразу на печку отогреваться.
После Рождества взрослые девушки с парнями ходили на вечёрки. Договаривались с какой-нибудь малосемейной вдовой, у которой изба попросторнее (что-то ей платили), и вечером там все собирались. Девушки обычно усаживались в передней части избы, а парни - ближе к порогу. Девушки пели особые святочные песни, а парни, кто когда вздумает, вставали и один по одному подходили к понравившимся девушкам, брали за руку и водили по избе взад-вперёд. Песня обычно заканчивалась словами о поцелуе, и парень целовал девушку, а потом усаживал её на место. И так весь вечер, а после расходились по домам.
Помню частушку:
Где мои 17 лет,
Куда они девалися?
По вечёрочкам ходила,
Там они осталися...
Я не успела побывать на вечёрках и песен не знаю. Да меня бы и родители не отпустили - ведь я училась. Ни сестра Анна, ни братья на вечёрках не были. Только самая старшая Саша, Александра...
Когда святки заканчивались, молодёжь по-прежнему собиралась у кого-нибудь на посиделки, только уже девушки брали с собой работу: прялку со льном и самопряху. Пели песни и пряли, а парни - кто рядом с ними, кто у порога. Часов в десять вечера расходились по домам.
Помню масленицу... Это праздничная неделя перед Великим постом. С утра девушки и парни собирались на льду нашего пруда. Девушки в лучшей зимней одежде стояли табунком, пели-разговаривали. Тут же парни... Все они из починков Соколовского, Лебедевского и ещё двух маленьких (дворов по пятнадцать) - Степановского и Конюховского.
Парни, у которых были на примете невесты, запрягали дома лошадей в так называемый коробок (со спинкой и удобным сиденьем). На спинку вешали коврик, чтобы он спускался одним краем за спиной седока. На сиденье под другой край коврика - сено, чтобы мягче сидеть. И выезжали на пруд. Каждый выбирал себе девушку по душе, усаживал в коробок и мчал по льду. Так могли проскакать не один раз до мельничной плотины (это с полкилометра) и обратно. Потом ухажёр возвращал девушку подружкам, а сам уводил лошадь домой. На "красную горку" - после Пасхи - жди сватов...
Великий пост все строго соблюдали. К тому времени лён почти уж отпряли и занимаются холстами. В каждом доме был ткацкий станок. Основу для ткани делали на особом приспособлении - сновалке. Эти сновалки до поры до времени лежали на чердаках-подловках. Холсты были самые разные. Для мужских верхних рубашек - в мелкую клетку из льняных и красных хлопчатобумажных (которые покупали) нитей. Такой холст называли - полбумажный. В более крупную клетку был такой же холст для женских кофт и юбок.
Из купленных тканей шили одежду только на праздники, в церковь сходить. В будни носили всё домотканное. Нательное бельё - только из своего льняного полотна. Женская нижняя рубашка называлась станушка - видимо, потому что она прикрывала женский стан и была ниже колен. Юбки широкие и длинные. У мужчин не было ни маек, ни нижних рубашек, а только одна верхняя холщёвая. Брюки называли так - шаровары (под ними - кальсоны). Холщёвые шаровары заправлялись под портянку, и лапотной верёвкой ноги обматывались до колен. Женщины носили лапти с длинным (до колена) шерстяным чулком. А сверху ещё шерстяной носок. Летний чулок - из льняных ниток.
Мы, дети, тоже ходили в лаптях, но в школу - в кожаной обуви, а зимой - в валенках. Реалисты и гимназисты в Уржуме ходили и зимой в кожаной обуви, а сверху надевали тёплые глубокие калоши.
Но вот прошёл Великий пост, наступила Пасха, светлое Христово Воскресение. Конечно, все едут и идут в Буйскую церковь, к причастию. Несут святить куличи и крашенные яйца. Яиц - десятка три-четыре, красили в основном луковой шелухой.
У молодёжи была забава. Собирались в избе два-три человека и приносили с собой крашенные яйца. Ставили маленький деревянный или лубяной жолоб, один его конец клали на какое-либо возвышение и с него скатывали яйцо. Второй игрок тоже катил яйцо, стараясь, чтобы оно ударилось о предыдущее. Если попал, то забираешь с кона оба. Мальчишки так и говорили: "Пойду яйца катать".
На Пасху во дворе обязательно вешали качели. И на улице тоже ставили местах в трёх-четырёх высокие деревянные козлы, поперек клали толстую берёзовую жердь, а от неё вниз спускались две тонкие берёзовые жерди. В полуметре от земли клали между ними доску-сиденье - и качались. Как говорят, этому обычаю несколько тысячелетий...
С моими родителями я рассталась давным-давно, а в сердце они всегда со мной. Я так их хорошо представляю, как будто мы только вчера виделись. Оба среднего роста, отец Михаил Гаврилович коренастый, с тёмно-русой (потом седой) окладистой бородой. Сероглазый... С крепкими белыми зубами - до самой старости. Стрижка "под горшок". Мама Александра Васильевна худощавая, кареглазая. Волосы тёмные, заплетены в две тоненькие косички и уложены на затылке. На голове постоянно носила платочек - белый или серенький ситцевый. Одежда крестьянская. Отец постоянно носил ситцевую рубашку-косоворотку, подпоясанную узеньким ремешком, и чёрные хлопчатобумажные шаровары, заправленные в длинные (до колен) шерстяные носки. Они обмотаны холщёвыми портянками. На ногах лапти. На голове чёрный старенький картуз.
Если дождь или прохладно, отец надевал пиджак из домотканного сукна. В дорогу надевал кафтан - тоже из чёрного сукна. Зимой - полушубок и тулуп. Выделывали овчины в чёрный или жёлтый цвет мастера из соседних деревень. Обычно они ездили на телегах, запряжённых одной лошадью, и собирали овчины для выделки. У каждого хозяина овцы имели на ушах свою метку (надрез), а поэтому овчины не путали. Выделанные овчины мастер сам привозил и раздавал хозяевам. По домам ходили и портные, которые шили всевозможную одежду, кафтаны, тулупы, полушубки. Ходили по домам шерстобиты и валенщики. Всё это были почему-то в основном старообрядцы... Ходили, естественно, зимой.
Была у отца и праздничная одежда - пиджак из тонкого фабричного сукна, суконные шаровары и хромовые сапоги. Но всё это надевать приходилось очень редко, разве только при поездках в церковь или в город. В гости редко куда ходили или ездили, иногда лишь на свадьбы родственников. Большая часть жизни проходила в работе, в уходе за скотом, в огородных и полевых всевозможных делах, и праздничная одежда лежала в сундуке. Её шили или покупали перед женитьбой, и её хватало на всю жизнь.
Мама была одета в ситцевую, реже сатиновую, какой-нибудь скромной расцветки кофточку, тёмную широкую и длинную юбку, тоже ситцевую (реже холщёвую). Кофточка была заправлена под фартук. Фартук, или запОн, был обязательной принадлежностью одежды каждой замужней женщины. Праздничные юбки и фартуки были с оборками. Рабочая одежда мамы (и вообще всех женщин) состояла из курточки, сшитой из домотканного чёрного сукна. В верхней части она была плотно приталена, а от пояса широко расклёшена. Застёгивалась на металлические крючки.
Была, конечно, и праздничная одежда. Кофту и юбку шили тогда из более плотных материалов. Помню, был какой-то канифас, белифор. Белифор - одноцветный, с набивным рисунком. Верхняя одежда называлась сак, нечто вроде жакета, отделан бахромой, стеклярусом. Зимой - шуба на козьем меху (мех кудрявый, нежный). Верх - тонкого сукна. Воротник из какого-то светлого, недорогого меха. Шуба длинная, рукава с меховыми манжетами. Летом мама носила в молодости (в гости, в церковь) ботинки на пуговицах, а потом с резинками и ушками спереди и сзади ботинка. Зимой валенки носили все. Летом рабочая обувь всех крестьянок любого возраста - лапти, надетые на шерстяные носки. Лапти плёл сам отец, сам и готовил лыки.
Мои мама и отец были невероятно трудолюбивы, серьёзны, рассудительны. И, конечно, умны. Оба закончили трёхклассные сельские школы и, если выпадала свободная минута, любили читать, особенно мама. Знали много русских народных сказок, пословиц, прибауток, много колыбельных песенок. Знали много молитв (мама обучалась рукоделью у монахинь).
Рядом, слева от нашего дома, жили дед Иван Филиппович с бабой Татьяной и снохой Машей (сын их Семён тоже погиб на германской войне). Дочка Маши Груня была моей подружкой. Дед Иван держал небольшой пчельник, у моего отца тоже было 3-4 улья. Летом, когда все уходили в поле, мы с Иваном Филипповичем (старый да малый) оставались караулить своих пчёл - следить за тем, как они будут роиться. В случае надобности я звала на помощь деда Ивана, и мы с ним выслеживали рой: накрывали матку пологом - до прихода отца. С его внучкой мы летом играли на улице, а зимой - у нас на огромных полатях (там уж в самодельные куклы). Надо сказать, что вместе с фамилиями были в ходу именования по деду. Фамилия Груни была Кошкина, но чаще всю её семью называли Филиппычевы. А были ещё Макарычевы и т.д.
Родители общались с детьми спокойно и ровно. Правда, отца мы побаивались. Может быть, старшим когда-то и попадало от него, но мне не доставалось. Обычно я шла со всеми своими маленькими вопросами к маме, и она уж решала, как мне поступить.
Однажды (мне тогда было лет пять-шесть) я бросила в сестру Анну какую-то свою игрушку, а попала в оконное стекло и разбила его нижнюю маленькую часть. И тут Анна меня запугала: "Погоди, придёт отец с поля - так будет тебе поротьё!" И я весь день проплакала в ожиданье поротья. Приехал отец, усталый, голодный, сестра тут же рассказала ему про мою провинность, а он только рукой махнул и сел за стол ужинать. Мол, не такая уж это вина, чтоб малышку наказывать.
Во второй раз была провинность серьёзнее. Ездил сосед в Уржум, попутно увозил туда братьям моим реалистам две четвертные бутыли молока. И привёз их обратно пустые. Тут меня и послали к соседу за бутылями. Они были поставлены в большой холщёвый мешок. Я принесла их домой, взвалив мешок за спину. Стою так на крыльце... А отец был во дворе, увидел меня и говорит: "Что ты их держишь? Иди в сени и брось там на пол". Я, послушная дочь, так и сделала - бросила мешок с бутылями на пол. Не поставила, а бросила, как велели, - прямо с плеча. Они только звякнули... Но поротья и даже проборки и на сей раз не было - сам велел бросить.
Сидя за столом, дети вели себя отменно: не болтали, не капризничали, ели что дадут. Из-за стола выходили со всеми вместе, крестились, благодарили. И если было какое-то порученье родителей - шли исполнять. Или же, спросившись, отправлялись по своим делам.
Отец наш вино и водку не пил - с тех пор, как однажды у нас сгорел овин, где сушили снопы перед молотьбой. Он вернулся с чьей-то свадьбы, пошёл сушить снопы, задремал да чуть не сгорел - ладно старшая дочь Александра помогла выбраться из ямы. Больше отец и на свадьбах не пил. Приходилось пользоваться овином деда Ивана. А через три дома от нас жил Николай Артамонович Волосов (дед Марии Степановны Волосовой-Окунёвой, с которой мы потом знались в Екатеринбурге). С ним мой отец был в большой дружбе, они хорошо помогали друг другу в работе. Николай Артамонович умел мастерски класть скирды из снопов (кладухи). Он всегда стоял наверху, а отец ему подавал. Михаил Гаврилович молотил ему рожь, овёс на своей молотилке. У нас были молотилка, веялка, жнейка. Общение между соседями было в основном в труде, во взаимопомощи. Водку не пили... И не курили табак.
Наши родственники жили в соседних починках. Старшая сестра отца Степанида крестьянствовала с мужем в деревне Кадочниково Уржумского уезда. Олимпиада (1858 года рождения) жила в четырёх километрах от нас в починке Тарасовском, выйдя замуж за Гаврилу Питерских. А другая сестра Варвара - на Чугуевском (километров пять). Обе жили с взрослыми детьми, у нас бывали очень редко - гостили по 2-3 дня. Помню, и я однажды гостила у тётушки на Тарасовском. Родителям моим было некогда ездить по гостям, не на кого оставить хозяйство, скот. А третья отцова сестра Прасковья вышла замуж в селе Буйском за Черкасова Ивана Васильевича, её сын Алексей Черкасов (ударение на последнем слоге почему-то) ещё в 60-х годах ХХ века писал письма моему брату Михаилу в Стерлитамак. Было ему тогда уж девяносто лет. Помню, как малышкой была с сестрой своей Сашей на свадьбе у Юнечки Черкасовой в Буйском.
(Как странно... Какая жизнь... Жила когда-то на свете девочка-девушка, а осталось лишь имя - Юнечка. Даже и не знаю, как оно звучит в своей полноте. Упокой, Господи, Юнечку... имя же её ты знаешь."
P.S. Расположение починка можно найти на карте местности данного сайта. |