Первым делом
Ардальона Семеныча было -- понравиться старикам, и это было нетрудно. Красавец
собой, степенный не по летам, рассуждающий обо всем скромно, разумно, говорящий
плавно и складно, с уважением относившийся к старинным обычаям, нравам,
верованиям и даже предрассудкам, молодой человек в несколько часов привел в
восхищение Болдухиных. Такого жениха Наташе, такого зятя им во всех отношениях
нельзя было выдумать. Узнав, что Наташа не знает об его предложении, Ардальон
Семеныч просил не говорить ей ни слова до его отъезда. Он хотел, чтобы первое
впечатление молодой девушки было совершенно свободно; Шатов надеялся
понравиться также и Наташе; но это было не так легко, как он думал. Во-первых, потому,
что для Наташи всякое новое знакомство, сопровождаемое принуждением, было
тягостно; во-вторых, мать так шумно хлопотала о ее наряде, особенно о прическе
волос, с которыми наша красавица никогда не умела сладить, так сердилась на
горничную барышни, очень любимую ею Евьешу, что Наташа почувствовала досаду на
гостя, для которого, очевидно, подняты были все эти требования, шум и хлопоты;
в-третьих, г-жа Болдухина не умела скрыть своего радостного волнения, до того
хвалила приезжего гостя и особенно его красноречие, что робкой Наташе, которая
искренно признавала себя за простую деревенскую барышню, сделалось как-то
неловко и даже страшно явиться на смотр и на суд такого умника и красноречивого
говоруна. Но делать было нечего, и Наташа за час до обеда вышла в гостиную.
Шатов приветствовал ее почтительным поклоном и таким взглядом, который объяснил
бы все дело, если б Наташа не была так невинна. Взгляд этот, однако, смутил ее,
и смутил неприятно. Гость сначала продолжал разговаривать с стариками, иногда
посматривая на Наташу, которая с любопытством и вниманием устремила на него
свои чудные глаза и слушала его плавные речи; от каждого взгляда молодого
человека она краснела, опускала глаза и начинала внимательно рассматривать свои
руки, которые у нее были не так хороши и не сохранены от воздуха и солнца.
Красота Наташи с каждым мгновением сильнее и сильнее очаровывала Шатова; он,
наконец, поддался непреодолимому влечению и устремил на девушку уже
неотрывающиеся взоры и заговорил с нею, к собственному его удивлению, весьма
нетвердым голосом и совсем не так складно и свободно, как он говаривал всегда.
Наташа была неразговорчива с незнакомыми людьми и всегда несколько застенчива;
теперь же она была особенно смущена, а потому ответы ее были самые односложные:
по большей части да или нет, хочу или не хочу, люблю или не люблю. Шатов
ободрился. Речь его полилась полной рекой, и это были уже не пошлые вопросы:
как вы проводите время, много ли гуляете, не скучаете ли деревенской жизнью?
Тут уже выражалось его собственное воззрение на общество, на отношения молодой
девицы к окружающей ее среде, на впечатления деревенской природы, которые так
благодатно ложатся на молодое сердце, на необходимость образования и чтения и
пр. и пр. Наташа многое неясно понимала, потому что много было употреблено
выражений книжных или литературных, которых она и не слыхивала; она
инстинктивно почувствовала только, что ей читают какую-то проповедь; ей стало
скучно, и она очень обрадовалась, когда старый буфешник, как звал его Морс
Иваныч, доложил, что кушанье поставлено. Гость подал руку хозяйке, которая
посадила его подле себя. За столом поместились несколько человек детей
постарше, мадам де Фуасье и шевалье де Глейхенфельд. Наташа стрекнула было под
защиту своей гувернантки, возле которой всегда сидела за обедом, но мать
глазами указала ей место подле себя, прямо против приезжего гостя. Робкая,
застенчивая Наташа смутилась и покраснела до ушей. Во-первых, она никогда на
этом месте не сиживала, а во-вторых -- сидеть против молодого человека, приехавшего
в первый раз, никому не известного, который беспрестанно смотрит на нее
какими-то странными глазами и который непременно будет с ней разговаривать, а
она не будет знать, что и отвечать ему, -- все это вместе казалось Наташе
чем-то даже страшным. Она очень знала, что ее перемещение с обыкновенного места
возбудит общее внимание, толки, догадки, насмешки. Нечаянно взглянула она на
Морица Иваныча, и его лукавая улыбка окончательно ее сконфузила; она так
растерялась, что готова была заплакать и убежать; но страх прогневать мать,
которая бросала на нее выразительные взгляды, преодолел все другие чувства, и
Наташа овладела собой. По счастью, Шатов, как видно, с дороги очень
проголодавшийся, сначала исключительно занялся первыми блюдами и только
односложными словами отвечал на потчеванье г-жи Болдухиной. Наташа решилась
последовать его примеру и, вовсе не чувствуя аппетита, забыв все свои привереды
в выборе пищи (вкус у нее был весьма исключительный), принялась кушать даже те
блюда, которых она никогда не ела. Разумеется, все свои это заметили, улыбались
и даже перешептывались. Румяный гость раскраснелся еще больше и, удовлетворив
своему аппетиту, пустился разговаривать сначала с стариками, а потом и с
Наташей; но, по счастью, разговор вертелся около предметов самых обыкновенных,
и обед прошел благополучно. Наташа проворно ускользнула в свою комнатку и,
наконец, вздохнула свободно; но не надолго: пришла мадам де Фуасье с своими
вопросами, догадками и объяснениями. Гувернантка была в восхищении от молодого
человека, хотя он ни одного слова не сказал по-французски, а по-русски она ни
слова не понимала. Наташа, однако, начала догадываться, о чем идет дело; но не
успела она высказать своей гувернантке, отчего молодой гость ей не нравится,
как прибежала маленькая ее сестра и принесла приказание матери, чтобы Наташа
пришла в гостиную. Наташа повиновалась без ропота и пошла ту же минуту, но еще
с большей неохотой и нерасположением к гостю, чем до обеда. Шатов встретил
молодую девушку уже с полною свободой, как знакомую, сел подле нее и пустился в
разговоры, в которых уже не было выведываний и вопросов: что думает Наташа о
том-то, как смотрит она на то-то?.. Шатов высказывал себя, свои взгляды, свои
понятия, стараясь объяснить, отчего они так часто находятся в прямом противоречии
со взглядами и мнениями, принятыми в обществе, и по-прежнему Наташе многое было
непонятно и все вообще скучно. Она очень любила общество, любила разговоры
людей веселых и живых, любила шутки и смех, любила, чтоб ее заставляли
хохотать, а не задумываться, любила простые речи о вещах ей доступных; а Шатов
говорил протяжно, плавно, последовательно, очень складно и умно или по крайней
мере рассудительно, но зато безжизненно, вяло, утомительно и беспрестанно
сбивался на книжные, отвлеченные предметы. Одним словом: нечему было
улыбнуться, и он надоел Наташе.
Жаркий, настоящий летний день, несмотря на исход августа, переходил в
освежительный вечер. Все семейство собралось гулять. Молодой человек предложил
руку Наташе; она изумилась, взглянула на мать и, прочитав в ее глазах согласие,
подала свою руку. Но лишь только вышли они в сад, Шатов попросил позволения
воротиться: он вспомнил, что ему надобно переменить сапоги, надеть сюртук и
калоши и заткнуть свои уши хлопчатой бумагой... Ну, что бы, казалось, тут за
преступление? Что за важность, что за беда? Шатов за несколько месяцев вытерпел
жестокую нервную горячку и боялся простуды от вечернего воздуха, а притом
местоположение Болдухина было довольно сырое. Правда, воздух был зноен, и все
общество, старики, старухи и дети пошли гулять в тех же платьях, какие на них
были, радуясь прохладе; правда, Наташа шла с открытой шеей и с голыми руками, в
самых тоненьких башмачках; правда, было немного смешно смотреть на румяного,
полного, пышущего здоровьем Шатова, который, ведя под руку девушку, в своем
толстом сюртуке и толстых калошах, потел и пыхтел, походил на какого-то
медведя, у которого, вдобавок ко всему, торчали из ушей клочья хлопчатой
бумаги... но все же тут нет никакого преступления; но не так думают молодые девушки,
гораздо постарше Наташи, а следовательно, и порассудительнее. И Наташа думала
не так: в глазах ее Шатов погиб невозвратно. Он показался ей чудаком, трусом,
который только и заботится о себе, боится простудить ноги и уши в жаркую
погоду, беспокоится о своем здоровье, когда сам здоров, как бык, который любит
только себя, а других и любить не может, который не мог забыть о своих калошах
и хлопчатой бумаге, в первый раз ведя за руку девушку, по-видимому им страстно
любимую (Наташа догадалась уже, что Шатов влюблен в нее). Она оглянулась на
всех, и все, кроме отца и матери, не могли удержаться от смеха, глазами
указывая на ее смешного кавалера, а кто смешон, не смеша, тот, конечно, не
понравится молодой девушке.
Я
не стану следить за всеми подробностями, за всею последовательностью этих
мелких впечатлений, которые в массе производят самое сильное, самое прочное
действие; с ним не могут сравниться никакие поразительные явления,
производящие, по-видимому, сильный эффект. Так мелкий, но постоянный дождь гораздо
глубже увлажняет почву, нежели ливень, мгновенно набежавший, мгновенно
пролетевший. Я скажу только, что после прогулки, вечернего чая и ужина Наташа
была уже вся проникнута полным нерасположением к Шатову, способным дойти до
отвращения. За ужином она сидела как на иголках, ничего не могла есть, и
сердечное беспокойство выражалось на ее прекрасном лице. Встав из-за стола, она
упросила мать отпустить ее с дежурства из гостиной, говоря, что у ней
разболелась голова; мать позволила ей уйти, но Шатов просидел с хозяевами еще
часа полтора, проникнутый и разогретый чувством искренней любви, оживившей его
несколько апатичный ум и медленную речь; он говорил живо, увлекательно, даже
тепло и совершенно пленил Болдухиных, особенно Варвару Михайловну, которая, когда
Ардальон Семеныч ушел, несколько времени не находила слов достойно восхвалить
своего гостя и восполняла этот недостаток выразительными жестами, к которым
только в крайности прибегала. После короткого разговора с своим супругом о том,
что Наташа догадалась и что надобно с нею переговорить о всем откровенно, она
вошла в комнату Наташи и, видя, что она еще не спит, позвала ее к себе в
спальню. Наташа немедленно оделась и пришла к матери. Она предчувствовала, что
разговор будет о Шатове, и затруднялась, как отвечать, если мать спросит:
"Нравится ли он ей?" Она хорошо уже поняла, что отцу и матери
Ардальон Семеныч очень нравится. Наташа с робостью переступила высокий порог в
комнате своей матери. Варвара Михайловна, не скинув даже чепчика и шали, с какою-то
торжественностью сидела в креслах, ожидая с видимым нетерпением дочери. Лишь
только вошла Наташа, Варвара Михайловна бросилась ей навстречу, с горячностью
обняла и со слезами принялась целовать голову милой своей дочери, лаская ее
нежными словами, столь красноречивыми в устах матери. Вслед за таким
вступлением полились восторженные речи, содержанием которых была пламенная
радость матери, что такой редкий молодой человек, как Ардальон Семеныч,
осыпанный от бога всеми дарами, страстно полюбил Наташу и просит ее руки.
Варвара Михайловна не забыла, но не могла сдержать своего обещания не
объясняться с дочерью до отъезда Шатова, это мы уже знали; впрочем, она помнила
об этом, и потому, исполняя отчасти обещанное: не спрашивать невесту, нравится
ли ей жених, она описывала только яркими красками будущее их счастие и
заключила тем, что она сама будет тогда совершенно счастлива, когда ее милая,
добрая Наташа сделается женою Ардальона Семеныча. Расстроенная до глубины души,
робко, но всегда страстно любившая свою мать, Наташа пришла в безумный восторг
от одной мысли, что от нее зависит счастие матери, -- матери, для которой она
была готова пожертвовать даже жизнью. Наташа мгновенно забыла все неприятные
впечатления, произведенные на нее молодым Шатовым; в эту минуту она не понимала,
не чувствовала их и с радостным увлечением, осыпая поцелуями и обливая слезами
руки своей матери, твердым голосом сказала: "Успокойтесь, милая маменька,
вы будете счастливы: я согласна, я желаю выйти замуж за Ардальона
Семеныча!" Варвара Михайловна не удивилась такому скорому согласию своей
дочери; ей в голову не входило, чтоб Шатов мог не понравиться Наташе; но тем не
менее она очень обрадовалась и еще с большею горячностью, еще с большей
нежностью прижала к сердцу свою милую дочь. Переполненная счастьем душа матери
почувствовала потребность, необходимость молитвы. Варвара Михайловна растворила
кивот с богатыми образами, перед которыми день и ночь теплились три лампады,
стала вместе с Наташей на колени и успокоила свое взволнованное сердце сладкими,
тихими слезами благодарности к богу. Наташа так же радостно молилась, и никакая
тень сомнения не мелькала в ее голове. В эту минуту вошел Василий Петрович,
которого задержали какие-то домашние хозяйственные распоряжения и дела. Он
сначала удивился неожиданному зрелищу, но Варвара Михайловна поспешила
рассказать ему все, и добрый старик, также очень полюбивший Шатова и также
обрадованный согласием дочери, так же искренно помолился вместе с ними. Варвара
Михайловна, утомленная сильным, хоть и радостным волнением, заметя, что и
Наташа как-то переменилась в лице, и вспомнив про ее головную боль, поспешила
приказать ей проститься с отцом и идти спать. Старик поцеловал и перекрестил
Наташу с особенным чувством. Варвара Михайловна сама проводила свою дочь в ее тесную
девичью комнатку, заставила при себе лечь в постель, сама повязала на ночь ее
чудную головку пестреньким платочком, который шел Наташе к лицу лучше всякой
великолепной головной уборки. Варвара Михайловна была поражена красотой своей
дочери, как будто в первый раз ее разглядела, как будто в первый раз увидела в
ночном пестреньком платочке. Она вновь расцеловала свою красавицу, перекрестила
ее уже в третий или четвертый раз, и, наконец, ушла счастливая мать... Полная
радостного чувства дочерней любви, кроме этого чувства все позабывшая, скоро
уснула и счастливая дочь.
На
другой день поутру и мать и дочь проснулись рано. Варвара Михайловна, вспомнив
случившееся, пришла еще в большее восхищение, чем вчера. Отдалившись от события
несколькими часами сна, который в таких случаях важнее дней, проведенных в
бдении, благодетельного сна, умирившего ее мысли и чувства, она яснее,
сознательнее взглянула на настоящее свое положение и глубже почувствовала
будущее. И, боже мой, какими радужными цветами засверкало оно перед ней!..
Вполне уверенная в счастии своей дочери, перед которою в глубине души
признавала себя виноватою, удивляясь, не понимая, как она до сих пор так мало
ценила и красоту, и ангельскую доброту, и безграничную дочернюю любовь своей
Наташи, -- она почувствовала сама такую нежность и любовь к ней, которая
мгновенно овладела всем ее существом, перед которою побледнели все ее другие
желания и привязанности, все горячие увлечения. Слезы раскаянья брызнули из ее
глаз, и она снова обратилась к молитве и снова нашла в ней отрадное успокоение.
Между тем проснулся и Василий Петрович. Он также радостно припомнил вчерашний
вечер, согласие Наташи и на этот раз искренно разделял все благоприятные
надежды легко заносившейся в них до излишества Варвары Михайловны. Поговорив
весело о приданом, которое по молодости Наташи не было приготовлено и за
которым надобно было ехать или посылать в Москву, об отделе дочери и устройстве
особой деревни, имеющей состоять из двухсот пятидесяти душ, о времени, когда
удобнее будет сыграть свадьбу, Болдухины пришли к тому, как теперь поступить с
Шатовым, которому дано слово не говорить с дочерью об его намерении до его
отъезда. Варвара Михайловна хотела скрыть от него объяснение с Наташей и
оставить его в заблуждении, что она ничего не знает; но Василий Петрович
решительно воспротивился тому, утверждая, что надобно поступить с женихом
честно и откровенно и сказать ему всю правду. "Теперь обстоятельства
переменились, -- говорил он, -- Наташа не может смотреть на Ардальона Семеныча,
зная его намерения, как на обыкновенного знакомого. Да и глупы мы были,
предполагая, что она не догадается. С первой минуты весь дом догадался. Когда
это бывало, чтоб молоденькую барышню отрывали от ученья из классной и
заставляли сидеть с молодым человеком в гостиной. Ведь это надобно вести совсем
другим порядком, тогда бы и вчерашнего объяснения не было. Впрочем, дело уж
сделано, и худого тут ничего нет". Варвара Михайловна чувствовала
справедливость слов Василья Петровича и согласилась с ним беспрекословно. Впрочем,
когда он говорил решительно, она не смела противоречить.
Комнатка Наташи горела яркими лучами недавно взошедшего солнца; проснувшись,
Наташа удивилась такому блеску и свету, потому что обыкновенно просыпалась
позднее, когда солнышко уходило уже за угол дома и только вкось освещало
единственное ее окно, никогда не закрываемое ставнем. Первою мыслью Наташи была
мать, мать, счастливая ее согласием выйти замуж за Ардальона Семеныча. Эта
мысль так же озарила веселым светом ее душу, как солнце озаряло ее комнатку.
Она вспомнила все выражения материнской горячности, нежные ласки и слова,
радостные слезы, глаза, устремленные с любовью на дочь, и благодарные молитвы к
богу. За несколько месяцев смела ли она мечтать о таком сближении с матерью, о
такой ее любви, о возможности доказать ей свою детскую безграничную любовь и
таким доказательством осчастливить обожаемую мать! Одно чувство благодарности к
богу за обращение материнского сердца, пламенное желание быть достойной ее
любви и теплая молитва сохранить эту любовь навсегда!
В
таком-то настроении духа увиделись мать с дочерью. Наташе давно хотелось обнять
свою маменьку; только без зова она не смела еще прийти; но Варвара Михайловна
не заставила ее долго дожидаться: переговорив и условившись во всем с Васильем
Петровичем, она сама пришла к дочери, и при первом взгляде они прочли в глазах
друг друга взаимные чувства и желания. Между родителями решено было так:
Варвара Михайловна скажет Ардальону Семенычу, что Наташа знает об его
намерении, а потому по своей неопытности, несветскости (которую Шатов ценил
очень высоко) и по своей застенчивости она не в силах будет скрыть своего
смущения при встрече с ним, как с человеком, ищущим ее руки, и что потому он
увидит большую перемену в ее обращении. Разумеется, было положено умолчать об
согласии невесты. К удивлению Варвары Михайловны, Наташа сказала: "Я не
знаю, милая маменька, почему бы не сказать Ардальону Семенычу, если он будет
спрашивать: как я приняла его предложение? что я на него согласна!" Варвара
Михайловна возразила, что это будет уже слишком поспешно и что надобно
подержаться. Разумеется, Наташа не настаивала.
Г-жа Болдухина, принарядившись как следует, чего она никогда не забывала, вышла
в гостиную кушать чай. Василий Петрович, уходивший осматривать какие-то
домашние работы, скоро к ней присоединился, а в непродолжительном времени
явился и Шатов. Варвара Михайловна, напоив его чаем и кофеем с жирными сливками
и пенками, накормив сухарями и кренделями, расспросив, хорошо ли он спал, не
простудился ли вчера и пр. и пр., круто повернула разговор и сказала ему
немедленно, что Наташа уже знает все, что она сама догадалась и скрывать от нее
сделалось невозможно. Ардальон Семеныч, не дав ей распространиться в
подробностях, отвечал с достоинством, что он сам еще вчера понял невозможность
оставаться в секрете его намерению; что, конечно, нельзя и не должно было
матери отвечать ложью на вопрос дочери. Он поблагодарил, однако, за откровенное
сообщение ему этого обстоятельства и прибавил, что очень хорошо чувствует, как
должна смутиться теперь при виде его невинная, скромная и очаровательная
Наталья Васильевна. Он изъявил даже готовность в этот день менее смущать ее
своим присутствием и особенно своими разговорами. Все это было принято Варварой
Михайловной с восторгом и было ею сейчас же пересказано Наташе; она выслушала
слова Шатова с удивлением и благодарностью за внимание к ее положению.
Шатов предложил Василью Петровичу осмотреть его хозяйственные заведения и даже
полевые работы. Болдухин был очень доволен и сначала повел своего гостя в
столярную, в экипажную, на конный двор, а потом повез его в поле. До самого
обеда Варвара Михайловна и Наташа не расставались и все разговаривали, и чем
больше они говорили, чем больше открывали свои чувства, чем больше узнавали
друг друга (потому что до сих пор знали очень мало), тем сильнее росла взаимная
их любовь, росла не по дням, а по часам, как пшеничное тесто на опаре киснет
(так говорит народная сказка), и выросла эта любовь до громадных размеров.
Нужно ли говорить, что Варвара Михайловна не пропустила случая представить
Шатова в таком великолепном и пленительном виде, что Наташа, увлеченная
искренним увлечением матери, думала, наконец, только об одном: нельзя ли
сегодня же выйти замуж за Ардальона Семеныча? Но Варвара Михайловна, напротив,
ежеминутно открывая в своей дочери драгоценнейшие качества и сердца, и нрава, и
здравого ума, которого и не подозревала, и видя в то же время ее детскую
невинность, ее совершенное непонимание важности дела, к которому готова была приступить,
-- Варвара Михайловна думала о другом: как бы оттянуть свадьбу на год, как бы
сделать так, чтоб жених прежде вполне узнал и оценил, какое сокровище получает.
К
самому обеду воротились Василий Петрович и Ардальон Семеныч. Варвара Михайловна
с Наташей, со всем семейством, с мусье и с мадамой, ожидали их уже в гостиной.
Шатов, после любезного приветствия Наташе, сделанного очень свободно, не
обратившего на нее ничьего внимания и нисколько ее не смутившего, прикинулся
совершенно погруженным в хозяйство Василья Петровича, которое только что
осматривал; он показал себя знатоком дела: замечал кое-какие недостатки,
упущения, предлагал возможность улучшений и в то же время так искусно хвалил
все остальное, что Василий Петрович оставался совершенно довольным, не мог
надивиться хозяйственным практическим сведеньям молодого человека и повторял
про себя любимую свою поговорку: "Ну, из молодых, да ранний!" Обед
прошел очень весело, гость занимал всех разговорами и сосредоточивал на себе
общее внимание; Наташе было легко, и она, сердечно благодарная Шатову,
совершенно успокоилась и ободрилась. После обеда, напившись кофею, гувернер и
гувернантка ушли, а за ними и дети. Шатов, не скрывая уже наполнявшего его
чувства, обратился к Наташе с почтительным и нежным вниманием. Наташа встретила
его слова таким взглядом, который, как электрическая искра, проник до глубины
души молодого человека и потряс все духовное существо его; в этом взгляде
выражалось столько сочувствия и благоволения, что Шатов, очарованный им, повинуясь
непреодолимому чувству любви, для которой блеснула в этом взгляде взаимность,
позабыв все свои прежние намерения уехать, не объясняясь и не спрашивая
согласия невесты, с несвойственной ему живостью и жаром сказал: "Наталья
Васильевна! Решите мою судьбу. Могу ли я надеяться получить вашу руку?"
Наташа, не задумавшись, тихо и просто подала ему свою руку и голосом, который
дошел до сердца всех присутствующих, отвечала: "Я согласна". Шатов
целовал с восторгом руку своей невесты, а Василий Петрович и Варвара
Михайловна, как громом пораженные, не веря своим ушам и глазам, не могли вдруг
понять, что произошло перед ними. Шатов, опомнившись, взял за руку Наташу,
подвел ее к отцу и матери и просил их утвердить своим согласием его счастие и
благословить детей своих. Болдухины так были озадачены, что не вдруг нашлись,
что отвечать. Такая неожиданность, такая быстрая, хотя и желанная развязка как
будто неприятно изумила их, особенно Варвару Михайловну. "Боже мой! Да как
же все это так случилось? -- проговорила она, наконец. -- Наташа! Не слишком ли
ты поспешно даешь свое согласие? Ты так мало еще знаешь Ардальона Семеныча, и
он тоже мало знает тебя. Не лучше ли бы было наперед познакомиться покороче,
оценить друг друга и тогда уже приступить к решению такого великого дела? Да,
кажется, таковые были и ваши намерения, Ардальон Семеныч?" -- "Вы
совершенно правы, Варвара Михайловна; но вы сами видите, как непрочны
человеческие намерения. Одна минута, один взгляд решил все. Как это сделалось,
я и сам не знаю, но я умоляю вас, почтеннейший Василий Петрович, и вас,
почтеннейшая Варвара Михайловна, не отравляйте этой блаженной для меня минуты
никаким замедлением вашего согласия; благословите детей ваших. Позвольте мне
любить вас сыновней любовью и называть отцом и матерью: вы знаете, что у меня
их давно нет..." Но как старики еще молчали, то Наташа присоединила и свой
голос; тихо и скромно сказала она: "Батюшка и матушка! Я знаю, что вы
любите Ардальона Семеныча; благословите же нас". Что было тут делать? Ничего
другого, как взять образ и благословить жениха с невестой. Так и сделали: все
четверо пошли в спальню стариков, достали из кивота один из раззолоченных
образов, перед которыми так недавно и так тепло молилась Варвара Михайловна с
Наташей, -- и благословили жениха и невесту. Василий Петрович был
спокойно-светел, Варвара Михайловна беспокойно-радостна, Наташа находилась под
обаяньем мысли, что маменька счастлива, и такая кроткая радость исполненного
долга, любви и благодарности прибавила какое-то высокое, небесное выражение ее
прекрасным глазам. Ардальон Семеныч, вышед из своего неестественного положения,
из увлечения, так ему чуждого, был не то что холоден, но слишком спокоен и
важен для настоящей минуты, а природная его медленность казалась уже вялостью.
Он и прежде проповедывал, что терпеть не может порывов, что человек должен
действовать разумно, вследствие своего убеждения, а не по внушению внезапного
чувства, в котором через час он будет раскаиваться, что такое состояние
равняется опьянению, что человек тогда не хозяин самого себя (любимое его
выражение)... -- все это совершилось теперь с ним в самую важную, великую
минуту в жизни! Несмотря на искреннюю любовь к Наташе, ему было досадно на
себя, стыдно других; какое-то облако задумчивости покрыло его большие глаза, и
без того лишенные живости и выражения. К общему удивлению, он сказал, что
завтра рано поутру он едет в свою деревню. Василий Петрович и Наташа приняли
его слова спокойно, но Варвара Михайловна, видимо взволнованная, не вытерпела и
сказала: "Я надеялась, что вы перемените свое намерение и проведете с нами
и вашей невестой хотя завтрашний день". Но Шатов утвердительно отвечал,
что он никогда намерений своих не переменяет и никогда не изменяет своему
обещанию, что послезавтра он обещал обедать у одного из своих соседей и что это
непременно так и будет. Варвара Михайловна была недовольна, но Ардальон
Семеныч, как будто утешенный проявлением своей самостоятельности, повеселел и
оживился. Он говорил очень много: нежно с Наташей и почтительно со стариками;
между прочим, он предложил, чтоб настоящее событие, то есть данное слово и
благословение, остались покуда для всех неизвестными; что он воротится через
несколько дней, привезет кольцо своей матери, которое бережет и чтит как
святыню, и надеется, что обожаемая его невеста наденет это колечко на свой
пальчик и подарит его таким же кольцом. Невеста в знак согласия взглянула на
жениха ласково, а жених с чувством и благодарностью поцеловал ее руку. Потом,
заметив, что его намерение уехать завтра и предложение сохранить в тайне данное
слово как будто не нравились Варваре Михайловне, обратился он к ней с новыми
красноречивыми объяснениями и доказательствами и без большого труда убедил г-жу
Болдухину.
Когда семейство с мадам де Фуасье и кавалером де Глейхенфельдом соединилось за
вечерним чаем, все шло по-прежнему, как было за обедом, то есть Шатов занимал
всех и сам занимался всеми и всего менее Наташей. Никому в голову не входило,
что она уже благословленная невеста.
Вечером, при прощанье (жених уезжал завтра очень рано) Ардальон Семеныч показал
много чувства и нежности к Наташе. Он выпросил позволение писать к ней каждый
день и просил отвечать ему хоть несколькими строками. Василий Петрович изъявил
сомнение, что трудно устроить ежедневную переписку на расстоянии ста верст. Он
не хотел сказать прямо, что находит ее вовсе излишнею. Шатов отвечал, что у
него тридцать охотничьих скаковых лошадей и двадцать человек охотников, для
которых проскакать пятьдесят верст ровно ничего не значит, и что на половине
дороги будут стоять переменные лошади и люди. Ардальон Семеныч был очень в
духе, как говорится, и отпустил много великолепных фраз; между прочим, он
сказал, что боится возгордиться тем, что несравненная Наталья Васильевна отдает
ему свою руку, что для ее счастливого жениха нет препятствий, нет преград, нет
ничего невозможного для того, чтоб каждый день получать об ней известие, что
они будут долетать до него в восемь часов. Старики были вновь очарованы, и
Наташа слушала такие речи с удовольствием.
Долго не могла заснуть Варвара Михайловна и мешала спать Василью Петровичу. Она
чувствовала какое-то тоскливое волнение, которому причины она сама не знала.
Конечно, дело такой великой важности решилось слишком внезапно, слишком
неожиданно, каким-то сюрпризом и не совсем законным порядком. По кодексу
Варвары Михайловны, жених должен был узнать от родителей о согласии невесты, а
согласие невесты должно было основываться на воле родительской; но разве они
этого не желают? Разве Наташа не знала этого? Но в сущности разве не
исполнилось все то, чего так пламенно желала сама Варвара Михайловна? Так о чем
же было беспокоиться, чем волноваться? А г-жа Болдухина и беспокоилась и чем-то
волновалась. Намерение отложить свадьбу на год, которого старик Болдухин не
одобрял, вероятно, должно было встретить сильное сопротивление со стороны
жениха; если и Наташа, с которой мать об этом не говорила, не выразит
особенного желания на такую длинную отсрочку, то одной Варваре Михайловне
нельзя будет поставить на своем. Да и как быть с приданым? Готового у ней
ничего нет, а приданое должно быть щегольское, и за ним надо ехать в Москву.
Все это вместе волновало и мешало заснуть заботливой матери. -- Наташа,
несколько утомленная, несколько смущенная новостью своего положения, но вполне
уверенная, что маменька ее счастлива, не сомневалась и в своем будущем счастии.
Она была даже довольна, что жених ее на некоторое время уехал. Ей надобно было
свыкнуться с мыслью, что она невеста, что положение ее должно перемениться, что
все будут смотреть на нее другими глазами. При постоянном присутствии жениха и
общем наблюдательном внимании было бы гораздо труднее, было бы некогда
свыкнуться, не приготовясь, с новым своим положением. Итак, Наташа была
довольна и заснула скоро и спокойно.
В
доме никто не сомневался, что Шатов приезжал недаром и что добрая барышня
выйдет за него замуж. Горничная Евьеша, подавая умываться, первая атаковала
Наташу вопросом о женихе. Наташа отвечала отрицательно. Вторую атаку повела
мадам де Фуасье; она ранехонько пришла в комнату своей воспитанницы, бросилась
целовать Наташу, которую, к большой досаде г-жи Болдухиной, называла иногда:
"Mon enfant", {Дитя мое (франц.).} поздравляя ее с завидной
судьбой, и уверяла, что карты все это давно ей сказали. Здесь Наташе было
труднее защититься от расспросов, и она по необходимости должна была
признаться, что видит намерение Ардальона Семеныча и что если папеньке и
маменьке будет угодно, то и она будет согласна. Де Фуасье плакала от радости,
потому что была в восхищении от Monsieur Chatoff и потому что в основании была
хотя пустая, но предобрая старуха. Мориц Иваныч ничего не говорил прямо; но его
необыкновенные низкие поклоны, с прижатыми к груди руками, его взгляды, ужимки,
глаза, поднятые к небу с мольбою о счастии affabilite {Воплощение
приветливости (франц.).} (так звал он Наташу), были слишком выразительны и
понятны, и хотя сильно смущали ее, но по крайней мере не требовали ответа и
притворства. Впрочем, все это тревожило Наташу только первое утро; к вечеру как
будто позабыли о приезде Шатова, и деревенская жизнь пошла по заведенному
порядку. Варвара Михайловна все свободное время от классов, которые Наташа
продолжала посещать для вида, так сказать, мимоходом, проводила вместе с
дочерью. Ее восторженные разговоры о достоинствах Ардальона Семеныча
поддерживали духовное настроение Наташи, и она радовалась, что поступила так
решительно, хотя мать не одобряла ее поступка и утверждала, что на предложение
Шатова ей следовало бы отвечать, что все зависит от воли ее родителей, которым
известно ее расположение.
На
другой день к обеду прискакал верхом гонец с письмом от Шатова: письмо было
отправлено в четыре часа утра, а в полдень уже получено Васильем Петровичем.
Слова Ардальона Семеныча исполнились в точности: его посланье к невесте,
наполненное великолепными нежностями, пролетело сто верст в восемь часов.
Взмыленный конь и запыленный гонец всполошили болдухинскую дворню; все
подумали: "Уж не случилось ли какого несчастья?" Но когда узнали, что
такая скакотня будет происходить каждый день и что к вечеру приедет другой
курьер с парою заводских лошадей для того, чтобы лошади и люди могли
переменяться, то все подивились только затеям молодого барина и еще более
утвердились в мысли, что он нареченный жених их барышни. Г-жа Болдухина была в
восторге от этой скаковой проделки; Наташа с удовольствием видела в ней
доказательство любви своего жениха, а Василий Петрович все это называл пустыми
проказами. Гонец, выкормив лихого скакуна, через четыре часа должен был
пуститься в обратный путь. Варвара Михайловна написала письмецо к Ардальону
Семенычу, и Наташа приписала несколько строк под ее диктовку.
Со
вторым курьером Шатов, между прочим, писал, что воспитатель его, Григорий
Максимыч Винский, должен проезжать через село Болдухино и просит позволения
заехать к его хозяевам, с которыми и прежде был знаком, для
засвидетельствования своего глубочайшего почтения. Ардальон Семеныч просил
принять его благосклонно, как человека, которому он обязан своим образованьем.
Шатову отвечали, что очень будут рады возобновить знакомство с Григорьем
Максимычем. Хотя это обстоятельство само по себе не давало никаких поводов к
перетолкованию, потому что Винский ехал навестить больного приятеля, прежнего
товарища своей тяжелой участи, и потому что дорога лежала возле самого дома
Болдухиных, но Варваре Михайловне показалось, что "умысел другой тут
есть", что Винский знает все и едет посмотреть невесту и что, может быть,
нужно еще его одобрение для решительного окончания их дела. Г-жа Болдухина
всегда переливала через край и видела то, чего нет. Винский точно желал
взглянуть на Наташу, потому что знал намерение своего воспитанника; но он
ничего не знал о полученном им согласии и не имел никакого влияния на его
сватовство.
Винский приехал в Болдухино на другой день к обеду. Красота, скромность,
благородство и сердечная доброта Наташи, выражавшиеся в ее глазах и во всех
чертах лица, поразили его, он долго не мог свести с нее глаз. Под личиной
правдивого грубияна это был человек тонкий, хитрый. Несмотря на ласковый прием,
он сейчас заметил, что хозяйка как-то недоверчиво на него смотрит. Он сейчас
взялся за откровенность и рассказал всю правду; то есть все, что ему было
известно о намереньях и предложении Шатова. "Никто лучше меня не знает
Ардальона, -- говорил он, -- и я считаю за долг честного человека (все равно,
поверите ли вы мне, или нет) сказать вам, что этот молодой человек имеет
благородную душу, доброе сердце и превосходные правила. Все его недостатки, как
то: высокое о себе мнение, упрямство, тщеславие, охота умничать и учить других,
-- ничего не значат перед его достоинствами. Умоляю вас, не отвергайте его
искренней любви к вашей дочери; я скажу вам откровенно и прямо, что не верил
похвалам Ардальона, как словам юноши влюбленного в первый раз; но, увидев вашу
дочь, я всему поверил. В красоте ее лица выражается красота души. Я человек
опытный, много жил и видел людей; я прочел в ее прекрасных глазах счастье того
человека, который будет ее мужем. Ручаюсь вам, отвечаю, что она будет владеть
безгранично Ардальоном". Речи отставного воспитателя не понравились г-же
Болдухиной; она поспешила высказать ему, что достоинства Ардальона Семеныча они
очень хорошо знают, а недостатков, которые находит в нем Григорий Максимыч, они
не видят; что дочь их воспитана в правилах покорности и повиновения к родителям
и никогда властвовать над своим мужем не пожелает; что она еще ребенок и что
если богу будет угодно, чтоб она была женой Ардальона Семеныча, то он сам
окончит ее воспитание и, конечно, найдет в ней почтительную и послушную жену.
Старый бурсак улыбнулся и отвечал: "Вы не верите моей искренности, боитесь
моего влияния и отталкиваете меня. Как вам угодно! Желаю и не перестану желать
добра вашей дочери". После этих слов он говорил только о посторонних
предметах; выпросил себе бутылку старой ост-индской дреймадеры, лучше которой,
как он уверял, в жизнь свою не пивал, -- и уехал. Варвара Михайловна очень была
довольна, что отбрила хитрого хохла (так она его всегда называла), который
осмелился предложить свое покровительство ее дочери и хотел вмешаться в
семейную жизнь будущих молодых. Наташа ничего не знала об этих разговорах, а
Василий Петрович был ими совершенно недоволен и находил, что совсем было не
нужно дразнить этого человека.
Четыре дня сряду скакали гонцы, а на пятый день к обеду ждали самого Шатова.
Приготовили обручальное кольцо для жениха и вдобавок к прежним, также новым,
сшили еще новое платье для Наташи. Все остальное шло по-прежнему. По-прежнему
восторгались Варвара Михайловна и все окружающие Наташу, говоря об ее женихе;
по-прежнему был доволен Василий Петрович; по-прежнему и Наташа казалась
спокойной и довольной; но, странное дело, последние два письма Ардальона
Семеныча, в которых он пораспространился в подробностях о своих намерениях и
планах в будущем, о том, что переезжает в Болдухино на неопределенно долгое
время со множеством книг, со всеми своими привычными занятиями, в которых, как
он надеется, примет участие и обожаемая его невеста, -- произвели какое-то не
то что неприятное, а скучное впечатление на Натащу. Накануне приезда жениха,
когда невеста, просидев до полночи с отцом и матерью, осыпанная их ласками,
приняв с любовью их родительское благословение, воротилась в свою комнатку и
легла спать, -- сон в первый раз бежал от ее глаз: ее смущала мысль, что с
завтрашнего дня переменится тихий образ ее жизни, что она будет объявленная
невеста; что начнут приезжать гости, расспрашивать и поздравлять; что без
гостей пойдут невеселые разговоры, а может быть, и чтение книг, не совсем для
нее понятных, и что целый день надо будет все сидеть с женихом, таким умным и
начитанным, ученым, как его называли, и думать о том, чтоб не сказать
какой-нибудь глупости и не прогневить маменьки... И жалко стало Наташе своей
девической, беззаботной жизни, с ее простотой и свободою; грустно стало, что
мало будет слышать она болтовню своих маленьких братцев и сестриц, которые
прежде надоедали ей, и жаль стало бесконечных рассказов мадам де Фуасье, также
давно ей известных и также давно наскучивших. В первый раз спросила она себя:
так ли много любит она жениха, чтоб бросить для него дом родительский; точно ли
маменька будет счастлива, если она не полюбит Ардальона Семеныча так сильно,
как следует жене любить своего мужа? Спросила -- и не могла отвечать утвердительно;
сомнение запало ей в душу. Не скоро она заснула, видела какой-то страшный сон;
долго не спала после него и проснулась поздно с головной болью, с бледностью и
усталостью на лице, что было замечено всеми. Разумеется, Варвара Михайловна
заметила эту перемену прежде других, встревожилась ею и принялась расспрашивать
Наташу о причине. Но дочь так долго и недавно была еще далека от матери, что,
несмотря на порывы горячей любви и нежного участия со стороны матери,
принимаемые с восторженной благодарностию, не могла предаться свободно
искреннему, полному излиянию своей детской привязанности. Она не привыкла к ним
и каждую минуту благодаря бога за обращение к ней сердца матери, каждую минуту
боялась вдруг потерять то, что вдруг получила; одним словом, Наташа не смела
высказать откровенно своих вчерашних чувств и сомнений. Варвара Михайловна
легко удовлетворилась неискренними ответами Наташи, да и почему было не
удовлетвориться? Что было естественнее волнения и смущения молодой девушки
накануне своего обручения?
Шатов приехал несколько позднее, чем его ждали, задержанный в дороге какой-то
непредвиденной остановкой. В эти пять дней разлуки любовь овладела им и пустила
глубокие корни в сердце молодого человека уже с непреодолимою силой. Он так
соскучился по Наташе, что нетерпение ее увидеть изменило его спокойный нрав и
нарушило его обычные, несколько важные и мерные поступки. Здороваясь со
стариками, вместо приличных приветствий и вопросов, он только и сказал:
"Где Наталья Васильевна? Здорова ли Наталья Васильевна?" Когда же она
пришла, он с глубокою нежностью и радостью поцеловал ее руку и долго,
пристально, не говоря ни слова, с каким-то самозабвением смотрел на нее. Это
показалось странным невесте и даже старикам. Наташа смутилась, и отец с матерью
также, потому что этот взгляд, проникнутый искренним чувством, продолжался,
может быть, слишком долго. Наконец, Шатов, как бы опомнившись, вынул из
бокового кармана маленький сафьянный футляр, достал из него простое золотое
колечко, посмотрел на него с умилением и тихим голосом, в котором слышно было
глубокое внутреннее чувство, просил Наташу надеть; но Варвара Михайловна сильно
воспротивилась такому обручению запросто, находя неприличным, и
утвердительно сказала, что обрученье может совершиться завтра обыкновенным,
всеми принятым порядком, помолясь богу, при чтении святых молитв и с
благословения священника. Ардальон Семеныч в свою очередь был озадачен и
смущен. Он почувствовал, однако, что настаивать на своем было невозможно, и в
то же время ему было как-то неловко и неприятно отступиться от своего желания,
спрятать колечко опять в футляр и положить в карман. Он стал просить, чтобы
Наталья Васильевна взяла по крайней мере к себе и спрятала его до завтра.
Варвара Михайловна и на это не согласилась, но, видя смущение жениха, который,
стоя посредине комнаты, все еще держал в одной руке кольцо, а в другой футляр
и, по-видимому, не знал, что ему делать, она предложила Ардальону Семенычу
отдать кольцо ей, для того чтобы вместе с обручальным кольцом Наташи положить его
перед образа до завтрашнего утра. Видно было, что Шатов не только ничего
подобного не ожидал, но что все это ему не очень нравилось. Он попробовал
поспорить и защитить причину своего желания и просьбы, но, видя непреклонную
настойчивость матери, подкрепленную согласием и Василья Петровича,
заблагорассудил согласиться. Варвара Михайловна, чтобы прекратить неловкое
положение всех, стоявших посреди комнаты, поспешно взяла кольцо, попросила
Шатова сесть рядом с своей невестой и ушла, чтобы, согласно своему предложению,
положить обручальные кольца перед образами. Исполнив это, она помолилась богу о
счастии своей дочери и с веселым видом воротилась в гостиную. Жених с невестой
сидели молча; глядя на них с недоумением, молчал и Василий Петрович; жених о
чем-то печально задумался, невеста также. Варвара Михайловна, желая рассеять
неприятное впечатление предыдущей сцены, с живостью обратилась к Шатову с
разными посторонними разговорами и расспросами о том, что он делал в
продолжение его отсутствия, и ей удалось мало-помалу рассеять его и привесть в
обыкновенное положение. Облако задумчивости слетело с его лица, он как будто
очнулся от какой-то дремоты, и любовь, радость, что он видит обожаемую Наташу,
что завтра она будет обручена с ним, наполнили его душу. Он сделался
разговорчив, весел, нежен с своей невестой, внимателен и почтителен с ее
родителями и скоро заставил позабыть их обо всем случившемся. Наташа также
казалась спокойною и даже веселою. В доме объявили всем, что Ардальону Семенычу
дано слово, что Наташа уже невеста, и что завтра будет обручение. Маленькие
братья и сестры обнимали и поздравляли ее, а также и Шатова, которого все очень
любили. Классные занятия прекратились в тот день ранее обыкновенного; пришли
мадам де Фуасье и шевалье де Глейхенфельд. Каждый по-своему выражал свою
радость и свое искреннее желание счастия жениху и невесте. За столом посадили
их рядом, выпили их здоровье, и к вечеру не только вся дворня, но и все село
Болдухино знало, что красавица барышня уже помолвлена тоже за красавца, по общему
мнению, молодого и богатого барина Ардальона Семеныча Шатова; а как в тот день
отправился в город нарочный на почту за письмами, то и весь Богульск на другой
же день узнал об этой важной новости.
Ардальон Семеныч прочным образом основал свое местопребывание во флигеле и
целую особую комнату занял своими книгами, письменными принадлежностями,
ружьями и охотничьими снарядами, потому что предполагал иногда ходить на охоту,
для чего и привез свою любимую отличную собаку, которая в тот же день была представлена
Наташе и принята ею с особенной благосклонностью; она пожелала всякий день
кормить ее при себе, чем жених был очень доволен. Этот первый день прошел
довольно приятно и оживленно. Жених менее рассуждал, больше рассказывал о том,
что думал, чувствовал и делал во время своего отсутствия. Наташа не скучала и
была довольна всеми его рассказами.
Варвара Михайловна сочла за нужное истребить неприятное впечатление, которое,
как она думала, должна была произвесть на Наташу история с обручальным кольцом,
а также и странность некоторых поступков жениха. Это было ей нетрудно, потому
что Наташа менее находила тут странного, чем сама Варвара Михайловна. Наташе
только не понравилось выражение глаз Шатова, когда он, увидевшись с ней, молча
и долго смотрел на нее. Она с детской наивностью говорила матери, что терпеть
не может, когда кто-нибудь смотрит на нее так пристально, точно хочет узнать,
что происходит у ней в сердце, и что она особенно не любит таких взглядов
Ардальона Семеныча. Но главное, что ей не нравилось и чего она не сказала
Варваре Михайловне, это была медленность и вялость всех движений и слов ее
жениха. Он говорил с расстановкой, растягивая свои речи, и Наташе сейчас
становилось сначала скучно его слушать, а потом и тяжело; не будучи сама ни бойка,
ни скора, она любила бойкую, скорую и веселую речь, одним словом: натура,
личность Ардальона Семеныча была ей не по вкусу...
В начало